— Вы практически никогда не набирали свой курс. Как и почему вы решили сделать исключение для Северного Кавказа?
— Я был знаком с Альбертом Саральпом, представителем Кабардино-Балкарской Республики в Санкт-Петербурге. И однажды он позвонил и сказал, что ректор института, Барасби Сулейманович Карамурзов, хочет со мной встретиться. Был большой разговор, и возникла тема о режиссерской мастерской в Нальчике. Я удивился, и, разумеется, сказал «нет». Я отказался и в Москву ездить… На следующий год разговор повторился. И так практически три года они меня уговаривали. Такое искреннее и сердечное желание было у этих людей, что мне в какой-то момент показалось, что я уже просто высокомерно себя веду. И я поставил ряд условий, среди которых была реконструкция части университета. Я понимал, что это почти невыполнимая задача — ради какого-то Сокурова вкладывать деньги в реконструкцию. Но по-другому я не видел возможности преподавания. Надо было создать там современный театрально-концертный зал с заменой всей акустики, кресел, в общем, все-все-все архитектурно переделать. Необходимо было организовать зону для мастерской в одном из зданий, специальную аудиторию для занятий, купить комплект съемочного оборудования, несколько монтажных станций, свет, оборудовать комнату для реквизита и костюмов, малый репетиционный зал с занавесом и т. д. На все это мне было сказано твердое «да». И после этого я уже не мог не согласиться.
— Ну, если этот человек смог уговорить вас набрать мастерскую в Нальчике, то я бы такому человеку точно доверился во всем.
— Я к себе так серьезно не отношусь, Костя. И, в общем, под эти устные личные гарантии был объявлен набор. Пришло совсем немного народу, и экзамены были очень тяжелыми. На вопрос «Знаете ли вы, кто такой Эйзенштейн?», абитуриенты как правило отвечали: «Нет». Молодые люди никогда не слышали симфонического оркестра, не могли отличить передвижников от Эль Греко, и кто это такой, естественно, тоже не знали. И, конечно же, они понятия не имели, кто такой Сокуров и фильмов моих не видели ни одного.
— Это были в основном люди после школы?
— Нет, разброс был большой. Были девушки и юноши, от 16 до 34 лет. Люди сложные были. Гуманитарный кризис, который был для меня очевиден, оказался в стократной степени ярче. Эта пустота — она буквально горела. Было много тревог, что все это обрушится, не состоится. Ребята в большинстве своем просто не представляли, куда попали. Первые два курса были невыносимо тяжелыми. Не только потому что это физически было тяжело — надо было постоянно летать туда, иногда по несколько раз в месяц, на самолете до Минеральных Вод, а потом еще ехать несколько часов до Нальчика на машине по плохой дороге. Трудно было найти общий язык. А потом начались неспокойные дни в самом Нальчике, когда активизировалось исламское подполье, и были составлены списки, в которых я фигурировал как враг ислама. А действовали эти ребята просто: заходили по двое, зачитывали приговор и стреляли в лицо. Несколько человек погибли в те годы таким образом. Приблизительно год я ходил под охраной, а потом все как-то утихло.
— Для курса в Нальчике вы разработали, насколько я знаю, уникальную систему преподавания…
— Насколько она уникальная, не знаю, но у нас была очень жесткая система, особенно первые три года, как в военном училище. Без выходных, все дни. Три года, видимо, с непривычки, эта система работала. К четвертому курсу ребята расслабились, и стало как везде — могли и спать на занятиях, и не выполнять задания. Устали.
— Но ни в одной мастерской, ни во ВГИКе, ни в Петербургском университете, за все эти годы не было такого, чтобы из 12-ти человек четверо сняли по полнометражному дебюту, и каждый стал бы событием в российском кино. Такая результативность, может, была только в мастерской Михаила Ромма, когда у него учились Шукшин и Тарковский. С вашим курсом это произошло не в последнюю очередь потому что вы продолжили работать уже с выпускниками — не как мастер и педагог, а как художественный руководитель и продюсер.
— Конечно, я и на съемках первых фильмов был, и помогал в монтаже, потому что считал и считаю это своим долгом. Во-первых, перед государством, которое потратило огромные деньги на это образование, а, во-вторых, перед ребятами. Я считаю, что пятый курс должен был быть учебным, а на шестом только — снимается диплом. Они просто не доучились. Когда учишься в Петербурге или Москве, ты добираешь средой — кругом студии, театры, Эрмитаж, Русский музей, Пушкинский. Эта богатая среда помогает в формировании визуальной культуры. А там, в Нальчике, ничего этого нет. Для того, чтобы послушать симфонический оркестр, мы нанимали автобус и ехали всем курсом во Владикавказ. В первый раз они увидели серьезную театральную постановку, когда мы поехали вместе в Пятигорск, где они посмотрели прекрасную работу Евгения Миронова и Чулпан Хаматовой на сцене. И потом мы всей мастерской зашли за кулисы, ребята смогли вживую пообщаться с большими артистами. Чтобы было понятно: шла борьба за каждого в отдельности. У меня не было отношения к ним как к мастерской, я работал с каждым индивидуально. И оценки каждому ставились в зависимости от того, каков его личный путь, а не от того, какие у меня требования к образовательному процессу. Не зря я просил их не смотреть мои работы. И, надеюсь, от лени многие так их и не посмотрели.
Благодарим «Сеанс» и автора Константина Шавловского.